Комиссар, принявший нелегкое решение

Густой лес снова укрыл нас. В лесу было много черники. Полными пригоршнями мы отправляем ее в рот, прямо с листьями, только бы утолить жажду.

Я набрал горсть черники и попросил комиссара открыть рот. Он медленно жует сочные иссиня-черные ягоды — дары леса, нашего друга и союзника. Что было бы с нами, если бы не лес? Но лес был на всем нашем пути, и мы жили и боролись.

К вечеру комиссару стало хуже. От большой потери крови он настолько ослабел, что не мог больше идти, даже при моей помощи. Мы несли его на плащ-палатке, но любое наше неосторожное движение вызывало у него боль.
Неимоверно тяжело было на душе, ныли натертые ноги, мучила жажда.
И вдруг случилось чудо! Да, это было настоящее чудо: мы услышали песню, советскую песню.

Детский голосок напевал мотив «Широка страна моя родная». Мы не поверили своим ушам. Наконец, не в силах победить любопытство и забыв обо всем, мы выглянули из леса. Белокурая девочка с косичками, лет 10-11, пасла на опушке леса рыжую корову и маленького теленка и пела по-эстонски песню о Родине. Ее чистый, звонкий голос и любимая мелодия до глубины души потрясли всех нас.

Чувства, которые охватили тогда нас, до сих пор не изгладились в моей памяти. Мы воспрянули духом, у нас даже как бы прибавилось сил.


Когда я подошел к комиссару, он лежал с закрытыми глазами, я заметил на его щеках следы слез. Он не стыдился их и не вытер, хотя мог это сделать здоровой рукой. И только губы его тихо повторяли: «Широка страна моя родная». Я взял его за руку, он открыл глаза. По его внимательному взгляду, с которым он посмотрел на меня, я понял, что комиссар принял какое-то важное решение. И я не ошибся.

Комиссар говорил совсем тихо, а мы, склонившись над ним, внимательно слушали. Он напомнил нам, что теперь путь станет еще труднее. Сам он идти не может, а нести через густые леса и болота невозможно. Он попросил оставить его на ближайшем хуторе, потому что без медицинской помощи нам его все равно не спасти, а если мы возьмем его с собой, то можем попасть в трудное положение и погибнуть.

Я не согласился с ним, сказал, что мы его ни за что не бросим. Но комиссар повторил свое требование оставить его в ближайшем хуторе, где в нас не будут стрелять, и посмотрел на меня так, что я понял — возражать бесполезно.

Когда стемнело, мы начали искать хутор. Теперь мы жалели, что не заговорили с девочкой, боясь испугать ее своим видом, — мы были небритые, перемазанные кровью, так как помыться нам было негде. Пройдя немного в том направлении, куда ушла девочка, мы увидели дом. В одном окне горел свет.

Оставив комиссара и остальных бойцов на опушке леса, я в сопровождении старшины Купаева и сержанта Ярославцева отправился к этому дому, соблюдая все меры предосторожности, держа в руке наготове пистолет, который взял у комиссара. Свой старенький наган я отдал Ярославцеву. Я приказал ему также вытащить из сумки гранаты, чтобы в нужный момент немедленно метнуть их.


Возле дома мы увидели на цепи большого черного пса, но он встретил наше появление довольно равнодушно. Удивившись такому поведению сторожевого пса, мы обошли дом и, прильнув по очереди к каждому окну, прислушались.

В окно, в котором горел свет, мы увидели за столом старика со старухой. Они ужинали, на столе лежал хлеб, а в больших глиняных кружках пенилось парное молоко. От вида еды у нас засосало под ложечкой.

Убедившись, что в доме немцев нет, мы вошли. При виде нас старик и старуха засуетились, приглашая нас сесть за стол. Старуха быстро нарезала хлеба, а старик поставил еще три кружки и налил в них молока. Запах хлеба и парного молока щекотал ноздри, но мы отказались от еды. Я стал рассказывать, что один наш товарищ тяжело ранен и нам надо его спрятать так, чтобы немцы не нашли.

Но старик и старуха по-русски не говорили. Я жестами старался объяснить им, что за нашим товарищем надо ухаживать, перевязывать рану, кормить и поить. Но, как мне показалось, они меня не поняли. Тогда я приказал Ярославцеву принести комиссара. Комиссара усадили у стола и старик поставил перед ним кружку молока. Он с жадностью ее выпил.

А старуха тем временем достала тюфяк и стала его набивать сеном, значит, она поняла меня. К сеням примыкал сарай, где лежало душистое сено. В самом углу его мы выбрали удобное место, где просили спрятать комиссара, когда мы уйдем.


Комиссар сидел у стола, облокотившись на здоровую левую руку. Он как бы окаменел, только губы его повторяли: «Идите!».

Старику и старухе мы отдали все деньги, которые были у нас: 600 рублей комиссара и 300 моих. Протягивая деньги, я сказал старику, что это за «пиим» и «лейб», которые они будут давать нашему товарищу. Сначала старик от денег отказывался, но потом, уступив моим настойчивым просьбам, взял деньги и поблагодарил.

Расставание с комиссаром было тяжелым. Нелегко было сознавать, что мы ничем не можем облегчить его страданий. Мы все по очереди подошли к комиссару и поцеловали его. Спазмы перехватывали дыхание.

Уже все попрощались и, кроме Купаева и Ярославцева, вышли из дома. Крепко поцеловав комиссара, я повернулся и увидел, что старик и старуха оба плачут. Я попросил их беречь нашего товарища и пообещал скоро вернуться за ним.

В комнате стало тихо. И тогда комиссар довольно твердым голосом, обращаясь ко мне, сказал: «Идите, Бублик, я верю, что вы дойдете!» С тех пор прошло много лет, но слова умирающего комиссара все еще звучат в моих ушах, как приказ Родины, приказ партии.